16.01.2021


Кое-что о письме и о почерке

В статье, опубликованной в журнале «Наука и жизнь» в 1964 г., автор рассуждает о механизмах письма, попутно вводя основные идеи своей теории построения движений. Для широкого круга читателей.

Вряд ли можно найти среди доступных человеку двигательных навыков еще один столь же сложный, как навык письма. По своему строению этот навык даже сложнее, чем устная речь. В самом деле, если уже с чисто внешней стороны всмотреться в акт писания, можно понять, какое большое количество мышц и суставов руки содружественно и стройно участвует в процессе письма, количество мышц языка и гортани, соучаствующих в устной речи, безусловно, намного меньше, а сустав в этих органах всего один — парный межчелюстной. Да и всем известно, что говорить умеет каждый нормальный человек с самого раннего детства (к 4—5 годам дети уже говорят безукоризненно), а писать человеку приходится специально учиться в школьном возрасте, навык же скорописи вырабатывается у него только в старших классах школы, то есть требует десятка лет постоянного упражнения.

У письма есть еще одно своеобразное отличие от устной речи, которое мы отметим здесь только мимоходом. Чтобы писать, надо иметь материал и орудие — чем и на чем писать. Поэтому исторически письмо принимало все новые приспособительные обличия. Современные нам формы письма, а особенно скорописи, необычайно молоды. Они во много десятков раз моложе разговорной речи. Еще каких-нибудь триста лет назад письмо имело совсем иной облик, чем сейчас. Это отнимает у нас какую бы то ни было возможность говорить здесь о наследственном предрасположении, какое, несомненно, существует по отношению к звуковой речи.

Если речь маленький ребенок осваивает почти инстинктивно, то овладение письмом требует сознательного обучения и долгих упражнений в этом сложном и многостороннем умении.

Если сотню лет назад физиологи и психологи не видели в письме ничего, кроме чисто внешней, биомеханической сложности, и даже усматривали в головном мозгу некий специальный «центр письма» — маленький участочек мозговой коры, который будто бы и служит командным постом для управления всеми сторонами процесса письма,— то сейчас наука смотрит на дело совершенно иначе.

Большую роль в понимании истинных соотношений сыграл здесь горестный опыт двух мировых войн. Изучение многочисленных черепных ранений, поражавших самые различные участки и области головного мозга, показало, что при ранении почти любого участка мозга наступают нарушения в движениях пострадавшего. Понятно, что сильнее всего нарушения проявлялись в наиболее сложных навыках, подобных письму. Но при этом ясно обнаружилось, что в случае выхода из строя каждого из таких участков мозга нарушения бывают разные; в частности, очень по-разному нарушается навык письма. Только тут стала видна вся многосторонность и сложность тех управляющих устройств в мозгу, совместная и слаженная работа которых необходима для выполнения обсуждаемого нами акта.

В этом очерке мы оставим в стороне самую первоначальную стадию овладения письмом, как раз лучше всего изученную психологами, — стадию перевода (или перекодирования, применяя современный термин) звукового и голосового образа слова в его же буквенный, начертательный образ . Даже в таких языках, как русский, которым присущи сравнительно близкие соответствия между звуковым и буквенным составом слов (пишется почти так, как слышится), и то этот вспомогательный навык перекодирования так называемых «фонем» в «графемы» приобретается с трудом. Здесь обычно помогает проговаривание каждого очередного слова вслух. Наблюдения в школах показали, что после приказания писать под диктовку с широко открытым ртом или прикусив язык ребята младших классов делают ошибок в семь раз больше.

Будем считать эту первую стадию так или иначе пройденной и обратимся к наблюдению над тем, как постепенно организуется управление двигательной стороной (так называемой психомоторикой) письма. Такое наблюдение покажет нам, что управляющие системы навыка письма еще значительно сложнее, чем позволял думать материал, полученный при изучении мозговых ранений, и при этом предъявит нам замечательный образчик тонко организованной многоэтажной системы регуляций, представительницы как раз тех систем, которые в настоящее время углубленно изучаются в теории автоматического управления.

Дело в том, что двигательные устройства нашего тела, в частности, двигательный аппарат руки, в одно и то же время и богато подвижны и капризно трудны для управления ими. Начать с того, что даже для самых простых телодвижений, вроде сгибания-разгибания колена или локтя, необходимо содружественное участие двух мышц противоположного действия. Ведь наши мышцы — это упругие жгуты, которые способны развивать только тягу, но не толкание.

Я не раз демонстрировал своим слушателям опыт (рис. 1), неизменно вызывавший веселое оживление в аудитории и очень показательный в смысле того, какое сложное дело — управление даже наипростейшими движениями посредством упругих тяг, если оно не опирается на привычку и опыт всей предшествующей жизни.

Рис. 1.
Рис. 1. В этом опыте палка изображает кость, ее крепления к поясу — подвижный сустав, резиновые трубки — две мышцы взаимно противоположного действия.

Спереди к поясу вызвавшегося подопытного я прицеплял верхний конец лыжной палки, а к ее нижнему концу с острием и колесиком прикреплял груз в пару килограммов и две длинные резиновые трубки. Направив острие палки прямо вперед и дав подопытному в каждую руку по концу трубки, я подводил его к классной доске и предлагал, управляя упругими трубками, как вожжами, обвести острием палки крупно нарисованную на доске фигуру — квадрат, круг и т. п.

Палка в этом опыте изображает кость, ее крепление к поясу — подвижный сустав, резиновые трубки — две мышцы взаимно противоположного действия.

Много смеха вызывали в аудитории дрожащие, неуверенные движения острия палки. При всем старании подопытного четко выполнить задание его движения походили более всего на действия дряхлого старика.

А между тем ведь этот немудреный опыт моделировал лишь самый простейший случай — управление одним звеном посредством двух мышц. В жизни мы (как и животные) великолепно владеем всеми движениями нашего тела, оснащенного не парою, а сотнями мышц и не меньшим количеством степеней свободы суставной подвижности. Наш самый главный рабочий орган — рука — имеет около трех десятков степеней свободы подвижности от лопатки до кончиков пальцев и примерно столько же самостоятельных мышц; а к этому нужно прибавить еще, что в работу управления ими должна входить регуляция: одних мышц — по точности движения, других — по его силе, плавности, ритмичности, своевременности и прочее.

Тот принцип, благодаря которому все это достигается, когда каждая из сторон управления выполняется правильно и весь «ансамбль» достигает полной и четкой сыгранности, правильнее всего назвать принципом многоуровневой регуляции.

Этот принцип в приложении к живым организмам уже давно обнаружен нашей отечественной физиологией. Сущность его состоит в том, что управление ходом движения распределяется между целым набором управляющих подсистем с разными обязанностями. Эти подсистемы разнообразно подчинены одна другой и все вместе образуют своего рода пирамиду из мозговых приборов и коммуникаций. Каждая такая управляющая подсистема организована, как кольцо на обратных связях (рис. 2). В соответствии с кругом своих обязанностей такое «рефлекторное кольцо» непрерывно получает донесения от бесчисленных датчиков со всего тела: приборов мышечносуставной и осязательной чувствительности, органов зрения, равновесия и других — и, опираясь на всю эту информацию, выправляет и регулирует движение. Работа этих систем регуляции очень похожа, таким образом, на работу программированных устройств, широко распространившихся в наше время в технической автоматике.

Рис. 2.
Рис. 2. Блок-схема «рефлекторного кольца» типовой управляющей подсистемы двигательного аппарата.

Эти подсистемы, управляющие точностью, силой, согласованностью движений, подчиняясь в работе одни другим, все вместе подчинены верховной, или ведущей, мозговой командующей системе, органами которой служат наиболее высоко стоящие приборы коры головного мозга. Эта система заведует целью и смыслом выполняемого движения или действия. До нашего сознания доходят только те сигналы от обратных связей, которые адресованы этой ведущей системе, и осознаются лишь те команды к подчиненным аппаратам мозга и органам движения, которые посылает она. Все те регуляции, которые имеют скорее техническое, нежели смысловое, значение и выполняются подчиненными кольцами управления, не достигают нашего сознания: как говорят, они совершаются автоматически.

Можно представить себе теперь, какой большой и подчас долгий труд нужен для того, чтобы наладить как должно работу всего этого «оркестра», особенно в сложном навыке!

Выработка каждого нового умения затевается и предпринимается вначале всегда его ведущей, смысловой системой. Вся отделка движения: обуздание дрожи из-за несработанности мышц, правильность перемещений, плавность, ритмичность и еще многое подобное — приходит потом, постепенно. Ведущая же система, которая не приспособлена для этих отделочных перестроек, вначале ведет движение «кое-как», насколько позволяют ей это делать ее технические ресурсы.

Проследим в беглом обзоре, как постепенно протекает у ребенка осваивание и автоматизация письма и как он понемногу перепоручает низовым системам своего мозга «техническую отделку» этого навыка. Я взял приводимые здесь образцы не из учебных тетрадок, где ребенок неизбежным образом старается, повинуясь учителю и побаиваясь его. Гораздо показательнее корреспонденция, где ребенок сам себе хозяин и не связан никакою менторскою указкой.

Перед ведущей мозговой системой ребенка возникает образ буквы, конечно, вначале всегда уже знакомой ему печатной. Он и принимается рисовать буквы одну за другой (рис. 3); карандаш заметно дрожит в его руке от непривычки к мелким движениям. Что это пока еще рисование, видно из того, что он отнюдь не всегда делает различие между существенными и второстепенными элементами буквы. Он спешит, скоро устает от напряженных стараний, а быстро бегущая мысль так досадно медленно ложится на бумагу. Письмо, начатое тщательно и мелко, становится все размашистее, грубее и торопливее (рис. 4). Нередко, пока мозг припоминает форму следующей нужной буквы, карандаш нетерпеливо и полумашинально кружится на одном месте, превращая уже изображенную букву в целый клубок или кляксу (рис. 5). Очень любопытно, что временами вместо правильных букв на бумаге появляются их зеркальные изображения, а иной раз наступает какое-то стихийное перепроизводство зеркальных букв, так что уцелевают от этого только симметричные буквенные знаки, вроде П или Ш (рис. 6). (Это явление, нужно заметить, не имеет никакой связи с левшеством; его происхождение совсем иное.)

Рис. 3. Рис. 4. Рис. 5. Рис. 6. Рис. 7. Рис. 8.
Рис. 3, 4, 5, 6, 7, 8 — образцы детского почерка и почерка школьника-подростка. В последней строке рис. 8 — персеверация на слове «на».

Все еще обходясь только средствами своей ведущей системы и преодолев разве лишь первоначальную дрожь карандаша, ребенок пытается писать и письменным связным шрифтом (рис. 5). Потешно выглядит его старательное стремление действовать во что бы то ни стало без отрыва карандаша от бумаги. Все это удается только на крупных, разномасштабных буквах; ведь для мелких, точных движений нужна гораздо более тонкая координация, чем та, которой он располагает.

Переход к письму чернилами, школьным пером требует от ребенка преодоления еще одной трудности и еще нового акта автоматизации. Ему велят писать «с нажимом», то есть управлять наряду с мышцами, заведующими движением в плоскости бумаги, еще и теми, которые производят давление перпендикулярно к ней. Это новая нагрузка на распределение внимания: очертания букв делаются неровными, а нажимы — преувеличенно жирными (рис. 7). Замечу, что в настоящее время имеется разумная тенденция дозволить начинающим сразу работать авторучкой, для которой «проблемы нажима» не существует; это, конечно, устраняет ненужную трудность.

Чернильное письмо становится все мельче и все увереннее; писать удается все быстрее, и тут наступает следующий, очень интересный для физиолога этап: в строй входит одна из самых глубинных, а вместе с тем самых древних управляющих подсистем.

В строчках, написанных 10—12-летним школьником, который вполне овладел навыком письма, уже все на месте, кроме одного признака, что сразу бросается в глаза при сравнении с письмом взрослого. Отроческие буквы угловаты, разнотипны и часто не связаны между собой (то раннее детское щегольство подражания «связному» письму, конечно, давно забылось), их рисунок некрасив и беспомощен по виду (рис. 8).

На этом же рисунке можно заметить явление, называемое персеверацией, то есть своего рода машинальное топтание на одном месте. Персеверация зависит от нарушения внимания и часто проявляется в детском письме либо в виде напутывания карандашом клубка (рис. 5), либо в виде повторений одного слога («вороророна») или слова, как на нашем рисунке. Я остановил внимание на этом явлении потому, что оно часто проявляется при мозговых ранениях (совершенно определенное местоположение в коре левого полушария мозга), а у нормального ребенка подтверждает факт той сложной, многоцентровой организации письма, о которой говорилось раньше.

Теперь обратимся к тому процессу, который наконец превращает угловатые буквы подростка в плавную и связную скоропись.

Нужно сказать, что одним из самых древних по истории развития и самых употребительных в животном царстве видов движения является ритмическое колебание по синусоиде или какой-нибудь из ее близких разновидностей. Так машет крыльями птица, шагает или бежит человек, чешется лапой собака и т. д. Если такое колебание по прямой линии, по кругу или по эллипсу сочетается с постепенным передвижением вдоль какой-нибудь прямой, то из колебания получается кривая, называемая циклоидой. Подобную кривую выписывает в пространстве, например, любая из точек катящегося колеса (рис. 9). Такого же рода циклоида получается на бумаге, если пальцы, держащие перо или карандаш, ритмически колеблются, сгибаясь и разгибаясь, а мускулатура предплечья равномерно перемещает запястье и кисть слева направо.

Рис. 9.
Рис. 9. Образцы различных математических циклоид.

И вот о настоящем скорописном письме можно сказать буквально то же, что и о модулированных колебаниях несущей частоты в радиопередачах. В нашем случае такой «несущей частотой» является циклоидное движение кисти и пальцев, а ведущая мозговая система пишущего модулирует этот колебательный фон, наделяя его смыслом и преобразуя циклоидные петли в осмысленный код букв и слов.

Рис. 10.
Рис. 10. Росчерк с характерными петлями циклоид (подпись Александра I).

До этой самой низовой и глубоко сидящей в недрах мозга подсистемы, управляющей плавно-колебательным фоном движений, ведущему мозговому уровню удается добраться только в самую последнюю очередь. И лишь когда она бывает вовлечена в работу писания, сложная многоэтажная пирамида управления завершена и закреплена настолько, что в дальнейшем почерк уже сохраняется пожизненно.

Об этой-то важной характеристике письма — почерке — тоже следует сказать несколько слов. Скажу сразу, что если в неврологическом строении письма для нас ясно уже очень многое, как я и стремился показать на предыдущих страницах, то проблема того, что такое почерк и каковы его механизмы, все еще остается полной вопросительных знаков. А между тем в этой проблеме, может быть, и заключается как раз самое интересное.

Наш взор уже давно сумел подметить во многих видах человеческих движений какие-то стойкие индивидуальные особенности, составляющие свойственный этим движениям характер или манеру. В языке подыскалась даже подходящая приставка «по», которая используется в ряде случаев для обозначения этой манеры: по-ходка, по-бежка, по-черк, по-вадка и т. п. О каких главных характерных свойствах этих «по» мы можем сейчас с уверенностью сказать?

Во-первых, хотя ни одно навыковое движение не бывает точно тождественным с предыдущими или последующими, как бы прочно ни был выработан навык, тем не менее общий облик или физиономия этих движений остаются настолько устойчивыми, что мы опознаем их с первого взгляда. В сберкассе вам без колебаний выдают деньги по вашей подписи, хотя она наверняка не тождественна (выражаясь математически, не конгруэнтна) ни с имеющимся в кассе образчиком, ни с любым из своих повторений. То же самое справедливо для тембра голоса, акцента произношения, походки, по которым мы нередко способны узнать человека и через много лет.

Во-вторых, удивительно, хотя пока еще мало понятно, другое свойство почерка (мы опять сосредоточимся на нем): он остается неизменным и характерным, пишем ли мы мелко или крупно, перед собой или сбоку, пером по бумаге или мелом на классной доске и т. д., хотя совершенно ясно, что во всех этих случаях мы заставляем работать самые различные мышцы и их сочетания. Образ и облик букв как бы находят себе дорогу из командного поста мозга через любые исполнительные органы нашего тела. Более того: характерные и, так сказать, существенные черты почерка сохраняются и тогда, когда мы пробуем писать запястьем, локтем, ртом, носком ноги и т. п. В журнале «Наука и жизнь» (№ 8, 1963 год) были воспроизведены снимки из одной из моих работ , на которых это явственно видно. Только глубинный механизм плавных циклоидальных колебаний не способен к такому переключению, и поэтому письмо всеми этими непривычными органами утрачивает характер скорописи.

Может быть, еще удивительнее, что инвалиды с протезами обеих рук, которым, конечно, приходится особенно усердно культивировать в себе эту способность переключения, дают еще более яркие образцы сохранности почерка.

Третье, опять столь же загадочное свойство почерка заключается в его пожизненности. Автор записи, сделанной в памятной книжке в 1920 году (рис. 11), любезно повторил по моей просьбе дословный текст этой записи в текущем году, сорок четыре года спустя (рис. 11-а). Сравнив эти две записи, можно сказать, что почерк неотъемлем от человека в не меньшей степени, нежели отпечатки пальцев.

Рис. 11.
Рис. 11. Запись сделана в 1920 году.
Рис. 11-а.
Рис. 11-а. Тот же текст и тем же лицом переписан через сорок четыре года.

Даже при умышленном резком изменении почерка (рис. 12) в нем остаются неистребимые черты сходства с самим собой.

Рис. 12.
Рис. 12. Умышленное резкое изменение почерка.

Очень возможно, что именно это стойкое постоянство индивидуального почерка при огромном разнообразии его облика у разных людей и привело к мысли о том, что почерк может отражать в себе обстоятельно и ярко характер и всю личность человека. Можно ли, однако, считать серьезными всевозможные попытки (обычно проводимые на фоне широкой рекламы) провозглашать, что уже сегодня существует строгая наука — графология?

Буржуазные журналы и газеты до сих пор (а до революции это было и в России) изобилуют объявлениями с заманчивыми приглашениями: пришлите, уважаемый читатель, образчик вашего почерка с приложением двух почтовых марок или без оного — и вы получите от нас точное определение вашего характера и чуть ли не целый гороскоп с предсказанием вашей будущности на годы вперед.

Если даже не говорить об этих «пророчествах» и «предсказаниях» прямых жуликов, то и тогда графологию в ее современном виде нельзя назвать научной дисциплиной.

Графологи декларируют, что ими открыты соотношения между почерком человека и его индивидуальными психическими особенностями, его характером.

Рис. 13-1. Рис. 13-2. Рис. 13-3. Рис. 13-4.
Рис. 13. Примеры нескольких почерков: «женский» почерк, «мужской» почерк. Ниже — два почерка, резко отличающиеся друг от друга. Примечательно, что принадлежат они людям с очень похожими характерами.

Но вряд ли можно считать достоверными, научно установленными такие утверждения, что почерк с наклоном влево указывает на упрямство, а с сильным наклоном вправо — на чувствительность, что закругленные буквы — это признак доброты, слитые в словах буквы выдают мечтательность, а раздельные — рассудительность и т. д. и т. п.

Конечно, нет никаких оснований считать, что все это так и есть. Безусловно, дело значительно тоньше, сложнее.

В графологической литературе вы можете прочитать: «Если некоторые буквы, как, например, а, м, у, г, в, ф, т, ж, своими концами спускаются ниже строки, то это указывает на ясный и светлый ум, способность к мышлению и умению упорно преследовать свою цель».

А от такого, например, утверждения, что если в заглавной букве «М» обе палочки равны по высоте, а нижний крючок у первой палочки очень мал, то это указывает на «возвышенность натуры, на холодность, ровность в обращении, отсутствие застенчивости, способность к составлению законов», прямо веет шарлатанством. Сам за себя говорит и такой перл:

«Если буква у (в слове «ищу») перекрещивается с буквой щ, то это указывает на стыд и желание переменить имя, чтоб его не узнали».

А вот как, по мнению некоторых графологов, в почерке отражается… внешность:

БЛОНДИНЫ.

«Ровные строки, мелкие буквы, в конце строки буквы становятся как бы уже, почерк разборчивый, но растянутый».

БРЮНЕТЫ.

«Поднимающиеся строки; кроме того, буквы очень старательно выведены, с желанием придать им красивую форму, что особенно сказывается в крючках заглавных букв, сами буквы горделивые, приподнятые».

ЛЮДИ СРЕДНЕГО РОСТА.

«В конце строки последние три буквы опускаются; в начале строки буквы сжатые, ровные, а в конце редеют и опускаются».

ЛЮДИ ПОЛНЫЕ.

«Большей частью нажимы делают на второй части букв, а не на первой, попадаются мелкие, неразборчивые и недоконченные буквы».

Как же следует расценивать сегодняшнюю графологию?

Возьмем хороший аналогичный пример из другой сходной области. Кто станет спорить против того, что по внешнему облику человека, по чертам его лица, взору, мимике можно составить себе представление о личности этого человека? Не случайно закрепилось в народной памяти старинное изречение: «Лицо есть зеркало души».

Все это так, но тем не менее физиогномика пока не стала наукой и, строго говоря, не имеет в своем активе ни одного твердо установленного вывода.

Не найдено еще ни одного строгого научного метода, еще не отыскан ключ, которым можно было бы отпереть ларец, где запрятана информация о связи между обликом человека и чертами его личности. Поэтому тем более настороженно приходится относиться к таким «методам» распознания характера, какими оперирует, например, хиромантия, когда ни с какой стороны не очевидно, что вообще должна быть какая-то смысловая связь между внутренним содержанием человека и кожными складками на его ладони. Здесь слишком легко проторяет для себя дорогу эрзац-продукт, порождаемый шарлатанствующим делячеством.

Там, где строгая наука еще не в состоянии прийти к точным и выверенным заключениям, начинает пробиваться, с одной стороны, потребительская нетерпеливость, а с другой — устремляющаяся ей навстречу предпринимательская угодливость. Желаемое принимается за действительное; место обоснованных выводов захватывают поверхностные и поспешные догадки, иногда замысловатые, иногда поражающие своей прямолинейной наивностью. Легковерие массы используется для того, чтобы сбывать ей незрелый или просто недоброкачественный товар. Именно это происходит и с сегодняшней графологией, которую следует причислить — пока — к лженаукам.

Вряд ли нужно обосновывать нашим читателям несостоятельность одной из претензий графологии — поползновений ее на определение по почерку судьбы и будущности человека. Здесь недобросовестный обман, подкрепляемый коммерческим интересом, прямо бьет в глаза, и гадатели-графологи ничем, конечно, не возвышаются в этом отношении над любыми гадалками на кофейной гуще или над пресловутым кумиром московских купцов прошлого века Иваном Яковлевичем Корейшей.

Однако правильно ли считать графологию бесперспективной вообще? Можно ли надеяться получить от нее что-нибудь реальное и научно обоснованное, например, в таких областях, как определение темперамента человека, черт его характера, может быть, даже его склонностей, вкусов и т. д.? Означает ли сегодняшнее бессилие графологии то, что она останется такою и в дальнейшем?

Ведь из того, например, что прогремевшее когда-то лечение нервных болезней месмеризмом с помощью «магнитного бассейна» оказалось шарлатанством, не следует, что эти болезни и вообще неизлечимы. А многие из них и в самом деле излечиваются в наше время с полным успехом, когда медицинская наука уже доросла до требуемого уровня. Нет никакого сомнения, что в каждом живом организме буквально все связано со всем, и индивидуальные черты личности человека не могут не отпечатываться в чертах его лица, в его почерке, походке, тембре и интонациях его голоса и т. д. Но записаны эти черты личности такими кодами, каких современная наука пока еще не в состоянии прочитать и декодировать. Более чем вероятно, что уже в близком будущем все это станет реальным и возможным, так что можно будет заговорить о действительно научной графологии и физиогномике. Очень возможно, что пути для такого действительно научного подхода проложит биокибернетика — это юное, но многообещающее детище нашего времени.

А впрочем, так сказать, для концовки этого очерка, присмотритесь к прилагаемой коллекции автографов известных людей (см. 3-ю стр. обложки).

Ученые: 2. М. Ломоносов. 3. В. Петров. 15. Д. Менделеев. 17. А. Столетов. 18. П. Лебедев.

Писатели: 1. В. Шекспир. 4. И. В. Гете. 5. А. Пушкин. 8. М. Лермонтов. 9. Н. Гоголь. 10. Н. Некрасов. 11. Ф. Достоевский. 12. М. Салтыков-Щедрин. 13. Л. Толстой. 14. Н. Лесков. 19. А. Чехов. 21. М. Горький.

Деятели искусств: 6. Ф. Шопен. 7. М. Глинка. 16. П. Чайковский. 20. И. Репин. 22. Ф. Шаляпин.

Примечание. Автографы даны в ¾ натуральной величины.

Наука и жизнь, 1964, №7, с. 113–120.

Комментарии 1

*
*
*

17.01.2021 Рагозина Любовь Вячеславовна

огромное спасибо за статью. Очень интересные факты