Педагогическая психология

Искусство и изучение действительности

Другим, не менее вредным психологическим заблуждением в эстетическом воспитании служило навязывание эстетике посторонних ей задач и целей, но уже не морального, а социального и познавательного характера. Эстетическое воспитание принималось и допускалось как средство для расширения познания учеников. Так, все наши курсы истории литературы были построены на этом принципе и сознательно подменяли изучение художественных фактов и законов изучением социальных и общественных элементов, содержащихся в произведениях. Не лишено глубокого смысла то, что самые популярные школьные пособия по истории русской литературы, в духе которых производилось преподавание передовыми нашими словесниками, носят названия «История русской интеллигенции» (Овсянико-Куликовский) и «История русской общественной мысли» (Иванов-Разумник). При этом заведомо и сознательно изучаются не литературные явления и факты, но история интеллигенции и общественной мысли, т. е. предметы, по существу посторонние и чуждые эстетическому воспитанию.

Все это имело большой исторический смысл и значение в прежние времена, когда школа была китайской стеной отделена от социальных и общественных дисциплин, когда действительные начатки гражданского и общественного воспитания мы получали на уроках словесности. Но сейчас, когда общественным дисциплинам отведено подобающее место, совершать такую подмену эстетических ценностей социальными одинаково вредно как для одной, так и для другой науки. И это смешение разных наук принадлежит к числу таких соединений, при которых обе стороны одинаково заинтересованы в разводе.

Прежде всего, общественность, изучаемая по литературным образцам, всегда усваивается в ложных и искаженных формах: художественное произведение никогда не отражает действительности во всей ее полноте и реальной правде, а представляет собой крайне сложный продукт переработки элементов действительности, привнесения в нее ряда совершенно посторонних элементов. И в конце концов тот, кто узнает историю русской интеллигенции только по Онегину и Чацкому, рискует остаться при совершенно ошибочном взгляде на эту историю. Гораздо разумнее поступит тот, кто станет ее изучать на основании исторических документов, писем, дневников, всех материалов, на которых строится историческое изучение и среди которых памятникам литературы принадлежит самое скромное, едва ли не последнее место. Изучать историю русской интеллигенции по русской литературе так же невозможно, как географию — по романам Жюля Верна, хотя несомненно, что и то и другое в литературе отразилось.

В основе этого взгляда лежит ложное представление, что литература представляет собой как бы копию действительности, как бы типическую, напоминающую коллективную фотографию. Эта коллективная фотография, позволяющая снимать на одной и той же пластинке целый ряд лиц, принадлежащих к одной и той же группе, накладывает черты одного лица на снимок другого, в результате чего типические, встречающиеся часто у данной группы, черты выделяются с особенно рельефной ясностью. Черты же индивидуальные и случайные затушевываются, и этим простейшим механизмом достигается типичный портрет данной семьи, данной группы больных или преступников. Предполагалось, что и литературный образ является чем-то вроде такой коллективной фотографии и что, скажем, образ Евгения Онегина вобрал и вместил в себе типические черты русской интеллигенции 20-х гг. и может служить достоверным материалом для изучения той эпохи. Между тем легко показать, что правда художественная и правда действительности в этом образе, как и во всех остальных, находятся в чрезвычайно сложных отношениях; действительность является в искусстве всегда настолько преображенной и видоизмененной, что прямого переноса смысла от явлений искусства к явлениям жизни никак не может быть.

При этом мы рискуем оказаться не только при ложном понимании действительности, но и при совершенном исключении чисто эстетических моментов в преподавании. Интерес и внимание, направленные на изучение человека 20-х гг., не имеют психологически ничего общего с интересом и вниманием к поэзии Пушкина: они реализуются в совершенно других реакциях, эмоциях и психологических актах и пользуются только общим материалом для различных надобностей. Так, крышей какого-нибудь архитектурного здания можно воспользоваться как защитой от дождя, как наблюдательным пунктом, как помещением для ресторана и еще в каких угодно целях, но во всех этих случаях эстетическое значение крыши как части художественного целого, как части архитектурного замысла совершенно забывается.